«Робот-зазнайка» и другие фантастические истории - Генри Каттнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И все равно это не улика.
– Улик против Сэма Клея у нас нет и не будет. Но это не означает, что убийство сошло ему с рук. Он всегда боялся взять на себя ответственность взрослого, зрелого человека. Никогда не принимал вызов, оптимальный для его способностей. Боялся преуспеть, потому что знал: символический Соглядатай – отец, глаз на стене – мигом его окоротит. В детстве он мог бы решить эту проблему, поставив своему старику подножку. Да, ему крепко досталось бы, но таким образом Клей шагнул бы к признанию собственного «я». Но в данном случае он слишком долго ждал, а потом бросил вызов не тому, кому надо. Да и какой это, в сущности, вызов? Слишком поздно. Личность Клея уже сформировалась. Знаешь, что могло бы решить его проблему? Признание виновным в убийстве. Он доказал бы всему миру, что способен дать сдачи: поставить отцу подножку, сохранить непокорную улыбку на лице, убить Эндрю Вандермана. Но его оправдали. Я же уверен, что с самого начала Клею хотелось лишь одного – признания. Доказательства, что он способен заявить о себе. Ему пришлось потрудиться, чтобы замести следы – если он вообще их оставил. Но это была часть игры, и он проиграл – в тот самый миг, когда одержал победу. Ему не сбежать от реальности, все обычные пути для него закрыты, ибо за ним всегда наблюдали: Соглядатай смотрел на него сверху.
– Значит, оправдательный приговор остается в силе?
– Ну, улик-то нет. Штат проиграл дело. Но… не думаю, что Сэм Клей выиграл этот суд. Что-то непременно случится. – Социолог вздохнул. – Боюсь, это неизбежно. За приговором следует наказание, а приговор был вынесен Клею давным-давно.
В центре стола стоял серебряный графин с бренди. Беа сидела напротив Клея. «Красивая», – с омерзением думал он. Красивая, потому что освещение бара «Парадиз» отбросило нужные тени на ее бульдожий подбородок и глазенки под густыми ресницами обрели иллюзорный размер. Но Клей понимал, что эта женщина ему противна, и барное освещение не могло этого исправить. Не могло отбросить нужные тени на сознание Клея, подправить образы в его голове.
Он думал о Жозефине. Пока ничего не придумал. Он не знал, чего хочет, но в точности знал, чего не хочет. Сомнений.
– Я нужна тебе, Сэм, – убеждала его Беа, держа наполненный до краев стакан.
– Никто мне не нужен. Сам справлюсь.
Дело было в ее снисходительном взгляде. В улыбке, обнажившей зубы. Клей ясно, как на рентгеновском снимке, видел, что верхние зубы прячутся за нижними, когда Беа закрывает рот. Мощная челюсть, цапнет и уже не отпустит. Клей смотрел на шею – до чего же она толстая – и думал о том, как Беа сидела в засаде и ждала возможности запустить бульдожьи клыки поглубже в мягкие ткани его жизни.
– Я, видишь ли, хочу жениться на Жозефине, – сказал он.
– Нет, не хочешь. Ты ей не подходишь. Я знаю эту девушку, Сэм. Да, ты убедил ее, что чего-то стоишь, что ты ловкий делец, но вскоре она непременно узнает правду. Вы будете несчастливы вместе. Сэм, милый, тебе нужна я, а не она. Ты сам не знаешь, чего хочешь. Попробовал жить самостоятельно – и смотри, что получилось. Ох, Сэм, хватит уже притворяться. Знаешь же, что никогда не умел строить планы. Ты… Что такое, Сэм?
Внезапный взрыв смеха изумил обоих. Клей хотел было ответить, но запрокинул голову и захохотал, и содрогался от смеха, пока не начал задыхаться. Он был близок, отчаянно близок к признанию в содеянном – лишь для того, чтобы эта женщина убедилась в своей неправоте, чтобы она заткнулась. Допустим, ему важно ее одобрительное мнение (важнее, чем он думал), но последнее бредовое заявление – это уже слишком. Сэм Клей не умеет строить планы? Смех, да и только.
Как же славно было насмеяться вдоволь, от души, не продумав это наперед! Снова действовать импульсивно – после долгих месяцев подавления эмоций. За столом уже не сидела публика из будущего, не анализировала особенности его хохота, не приходила к выводу, что Клей на грани нервного срыва. Кому какое дело? После всего, что было, он заслужил передышку. Клей многим рискнул, многого добился – и в итоге остался ни с чем. Он одержал победу лишь в собственном сознании. Не выиграл ничего, кроме права на истерический хохот. Поэтому он смеялся, смеялся, смеялся. Слышал в своем смехе визгливую истерическую нотку и плевать на нее хотел.
На него стали оборачиваться. Бармен насторожился, решив привести клиента в чувство, если тот не прекратит безобразничать. Беа встала, перегнулась через стол, потрясла Клея за плечо:
– Что с тобой, Сэм? Сэм, возьми себя в руки! Ты позоришь меня, Сэм! Над чем ты вообще смеешься?
Сделав над собой чудовищное усилие, он умолк, но тяжело дышал, а в горле булькал остаточный хохот. Клей едва мог говорить, но все же выдавил слова – пожалуй, первые слова за эти полтора года, сказанные без филигранной цензуры:
– Над чем я смеюсь? Над тем, как одурачил тебя. Как всех вас одурачил. Думаешь, я не знал, что делаю в любую минуту последних полутора лет? Думаешь, я не планировал каждый шаг? Да, на это ушло восемнадцать месяцев, но я прикончил Эндрю Вандермана, убил его по злому предумышлению, и никто не сумеет этого доказать. Никогда! – Он глупо хихикнул и добавил ласково: – Просто чтобы ты знала.
Лишь после этого он вновь обрел дыхание и почувствовал восхитительное, невероятное, ни с чем не сравнимое облегчение – ведь теперь этой женщине известно, на что он способен.
Она смотрела на Клея без тени эмоций. Совершенно пустое лицо. Секунд пятнадцать над столом висела мертвая тишина. Клею казалось, что его признание прогремело на весь мир, что сюда вот-вот ворвется полиция, что его возьмут под стражу, – но на самом деле слова были сказаны совсем негромко. Их слышала одна лишь Беа.
Наконец она шевельнулась. Ответила ему, но не словами. Бульдожье лицо судорожно дернулось и разродилось хохотом.
Клей слушал этот хохот и чувствовал, как всплеск восхитительного облегчения обращается в ничто. Он видел, что Беа ему не
